Время отца

Вообще отец сыграл со мной злую шутку. Мы с ним редко общались, но всегда после разговора я пребывал в лёгкой задумчивости. А то и в не очень лёгкой. Так, в пять лет папа мне сказал: «Нельзя представить две вещи: вечность и бесконечность». Я всегда имел непокорный характер. И поэтому тут же сел воображать ту самую вечность и бесконечность. И пускать слюни.

Родственники слегка беспокоились: мальчишка сидит, уставившись в стенку и молчит. Мама пыталась выгнать меня гулять на улицу. Не очень успешно. Походы на детские дни рождения также раздражали. Как и в принципе другие дети. Они постоянно канючили:

— Мне скучно!

Мне не бывало скучно. Ведь иногда получалось достичь волшебного состояния. Увидеть вечность и бесконечность. Я оказывался в удивительном мире, птицей выпорхнув из клетки квартирки панельного дома. Переносился в огромный безграничный мир.

В первый класс принимал школьный психолог. Некрасивая женщина с громоздкой прической лицемерно улыбалась и что-то невпопад спрашивала. Диагноз ее был неутешительным: мальчик — умственно отсталый.

Отец похлопотал и меня все-таки воткнули в класс для нормальных. Покапризничал, осмотрелся и пришёл к выводу, что можно продолжить и на уроках представлять себе вечность и бесконечность. В первом классе я получал только двойки.

Нормально писать я начал только во втором классе. Семья была читающей, за книжки и газеты боролись — кто первый в руки получит. Недолго подумав, я решил издавать свою газету под названием «Симья». К третьему выпуску был проведён ребрендинг на «Семья». Вдобавок к этому я ещё открыл литературный альманах, в котором выпускал собственные рассказы, повести и романы.

Отец был всегда первым читателем, так как выполнял ещё и функции корректора. В первых выпусках на первой же полосе он находил до сорока ошибок. К его чести, вёл он себя как настоящий корректор. То есть ошибки отмечались, но автору о его безграмотности не было сказано ни слова упрёка. Напротив, он с нетерпением ждал следующего номера.

Папа надевал очки, закуривал и, попивая кофе, вчитывался в последние новости нашего дома. Часть из них были откровенно выдуманы. Видимо, в детстве тянуло к желтой прессе. Там же, на прокуренной кухне, мы обсуждали и более серьёзные материи. В восемь лет, как помню, рассказывал о теории пассионарности Льва Гумилева. Папа рисовал диаграммы, на которых были точечки, что выпрыгивали выше общей массы. И эти же точечки вели за собой всю эту общую массу.

Не могу сказать, что наше общение было идиллическим. Я становился старше и чаще не понимал отца. То, что он объяснял, было противоположно школьным наставлениям. Помнится, на какой-то урок требовалось написать доклад о Моцарте. Дома не нашлось биографии композитора, нужно было идти в библиотеку. Казенные здания отталкивали меня. В общем, я дотянул до последнего вечера и пошёл к отцу за советом.

— Возьми Пушкина, прочитай у него про Моцарта и Сальери, — был ответ.

— Ну это же не настоящая биография... А мне нужно написать, когда он родился...

— Тебе что-то это даст? Года, когда он родился и когда помер? Ты правда что-то поймёшь про Моцарта?

— Но если я напишу по Пушкину, то мне поставят двойку.

— Тебе что важнее: оценка или понять? — папа был зол и разочарован.

Я тоже был зол и разочарован. В девять лет захотелось быть конформистом. И захотелось хороших оценок. Отец же этого желания не принимал. Школьного дневника в его системе координат не существовало, как и оси признания любой системой. Лет через десять после его смерти, копаясь в бумагах, я обнаружил, что у отца была какая-то гос. награда. В семье это никогда не обсуждалось. Идея, понимание идеи — все это ценилось отцом. Награды и школьные оценки — не очень.

Помню, в десять лет я взахлёб прочитал всего Кастанеду. И в конце концов состоялся разговор:

— Папа, ты думаешь, что это было на самом деле?

— Какая разница?

— Большая! Он это выдумал или нет?

— Один человек сказал, что если это выдумка, то это самая главная выдумка двадцатого века. И от того: выдумка это или нет, история не теряет значения.

Отец скурил сигарету до половины, потом заметил:

— Тебе нужно прочитать Библию. После этого можно обсудить Кастанеду.

Такая постановка вопроса меня взбесила. Библия казалась мрачной книгой и требовала терпения. Слишком много имён на одной странице. В семье ценилась способность быстро читать (за книжки была конкуренция), а тут скорость чтения упала до одной страницы в час.

— Какая разница, главное — понимание, — отвечал отец. Кастанеду мы с ним так и не обсудили. Зато обсудили религию. После Ветхого завета я записался в атеисты.

— Ты знаешь, что известные физики, в начале жизни могли быть атеистами, — отец вкусно затянулся. — Но к концу жизни признавали возможность существования Бога.

Этим он меня удивил. Мне казалось, что отец атеист. Выяснилось, что он признает высшие силы. Это было ещё одним поводом для споров. Мы не сходились с ним в литературе. Одна из любимых книжек отца — «Идиот» Достоевского. В десять лет я прочитал и его. Роман вызвал отторжение. Было в нем что-то болезненное. По нраву были герои Толстого: жизнелюбивые, отчаянные.

К двенадцати годам все сильнее раздражало отцовское нежелание следовать тому, что ценит общество. Вместо иномарки, он покупал себе новые жигули — «я в них разбираюсь, а в иномарках нет». Деловые партнеры подарили ему ручку Паркер. Ручка перекочевала ко мне. Я писал ей сочинения, записывал решения задач в пятом классе. О том, что это Паркер, узнал лишь спустя полгода. Стержень закончился и я отправился в магазин его менять — стоимость замены меня прибила. Три ручки равнялись целому велосипеду.

Я хотел себе компьютер. Отец ответил:

— Ты должен начать с младших моделей, изучить их, а потом я привезу тебе новее.

Для следующего поколения компьютеров приходилось изучать Бейсик, командную строку, DOS. Уметь разбирать и собирать системный блок. Папа выписал с работы молодого программиста, чтобы я с ним занимался.

Все это раздражало, ровесники-мажоры играли в красочные стрелялки, я же учил команды на незнакомом английском. Отцу было важнее понимание, нежели внешние понты. Понимание требовало терпения и времени, что подростку кажется непозволительной роскошью. Этот конфликт нарастал и требовал выхода.

Отец пообещал привезти новый компьютер. Следующую модель. Я рассчитывал, что увижу как выглядит Windows. До этого я прочитал книжку и наслушался рассказов друзей о том, как работать в этой операционной системе, как она устроена и как она возникла. Отец привёз компьютер. С черно-белым монитором и без CD-дисковода. Но там был установлен чертов Windows 3.11. Мне было обидно. Перед друзьями я уже похвастался обещанным подарком. Однако он был совсем не тем, что я ожидал. И я обиделся до слез на отца. Я был зол на его вечную отстранённость к тому, что подумают люди. На то, что все детство был не таким как ровесники.

Я был обижен за те дни рождения, когда отец забывал о подарке мне. Я был зол, что если он не забывал, то не было того нарядного вылизанного праздника, как у друзей.

Я был зол на то, что моих друзей поощряли за хорошие оценки, меня же никогда.

Я был зол даже на его любимый анекдот:

— Боженька, что для тебя тысяча лет?

— Секунда.

— Боженька, а что для тебя миллиард долларов?

— Копеечка.

— Боженька, дай копеечку!

— Подожди секундочку.

Этот анекдот меня бесил и казался неправильным. Он возвращал меня к вопросам вечности и бесконечности. Вся юношеская злоба вылилась в подростковую истерику, которая сжалась пружиной в одну жёсткую фразу:

— Я не хочу быть таким как ты. Ты ничего не понимаешь.

Это было последнее, что я сказал отцу при жизни. Через пять дней он умер. В мой день рождения. Мне исполнилось тринадцать.

Мой отец не был идеальным человеком. Он был алкоголиком. И после его смерти мы находили на даче, в квартире и гараже его заначки. Он был трудоголиком — создал строительный бизнес в конце восьмидесятых. Поэтому я очень редко его видел. Отец мог забыть: сколько лет моей сестре и в каком я классе. Отец ни разу не был на школьных собраниях или школьных спектаклях, представлениях и прочей муре. И наконец отец редко общался. Просто потому что с работы возвращался поздно вечером или глубоко за полночь. Летом мог проводить пьяные жаркие ночи за игрой в преферанс с друзьями. И все же — я не чувствую, что он обделил меня вниманием.

В семнадцать я защищал свою первую курсовую работу в университете. Мой научный руководитель отказался признавать, что работу написал я сам — ведь у меня были плохие оценки. Собрался деканат. Замдекана объявил:

— Николай Валентинович, такое впечатление, что работу написал доктор филологических наук.

— Как низко пала филологическая наука, — съязвил я в ответ.

Я защитил свое авторство и получил «отлично». Для этого потребовалось в течение нескольких часов под присмотром трех преподавателей воспроизвести всю логику научного труда. Мне было легко — я понимал, что и зачем писал в работе. Этому меня научил отец — понимание важнее оценки. Отец не увидел моих статей в газетах и журналах. Отец не увидел моих изданных книг. Зато отец был моим первым читателем. Отец же меня научил, что мир созданный силой воображения ценнее казенных биографических данных. Он же мне придал смелости думать и творить без оглядки. Ведь истинность мысли не зависит от статуса говорящего…

Позже, уже мама рассказывала, что папа выбрался из маленькой деревни. Он очень много читал, над чем в его семье подтрунивали. И только за счет силы своего интеллекта он сделал карьеру в советское время, а потом выстроил и развил бизнес в очень непростые девяностые. Среди его заказчиков были и братки, и госорганы. Среди партнеров — иностранные компании. Всего этого он добился, потому что умел думать, не ориентируясь на оценку окружения. К этому он побуждал и меня.

Последний раз мы с папой общались через семь лет после его смерти. В моем сне мы сидели посередине озера в лодке. Вода была темной, почти черной. Берег в тумане. Разговор же был все о том же. О вечности и бесконечности…

И вот, недавно, я слушал разглагольствования одного молодого отца. Тот сокрушался, что слишком мало проводит времени со своим чадом. А я думал о своих друзьях, с которыми их отцы проводили несравненно больше времени, чем со мной мой папа. Астрономически времени больше. Но можно ли время «взвесить» в часах? Брошенная фраза про вечность и бесконечность — сколько секунд она «весила»? А наш спор про доклад о Моцарте? Разговор о Кастанеде? Анекдот про копеечку и секундочку? Боюсь, что для этого времени нет подходящих весов.

Free text. Sign up to read more articles.

Николай Мохов, автор с Тёмной Стороны Бизнеса
Автор в VK
Telegram


Читать ещё:

Премиальная позиция
Жена и фитнес-тренер
О чтении чужих переписок и сомнениях
Как вас по отчеству?
Дороги детства
Ордынка